Когда сейчас рассказывают о Соловках, о Секирной горе, где заживо сжигали и мучили, то должен сказать, что я попал в совсем другое время, такого ничего, конечно, уже не было. Говорить о священниках, которые были в заключении вместе со мною, как о новомучениках, не приходится. Не было ночных допросов, не было изощренных издевательств, все велось в рамках законности: протоколы и все прочее. В лагерях, в бараках, где работали, было тепло, т.к. делали мебель, и тепло было необходимо. Остававшийся материал можно было уносить, чтобы протопить свои печи. Решеток на окнах не было, бараки не запирались. В этом отношении привольная жизнь была, ничего не могу сказать. Но заключение есть заключение, конечно, лишение возможности быть с родными и близкими. На архиерейской хиротонии я сказал, что «пришлось пробыть среди чужих и чуждых мне», но все же не совсем чужих и чуждых, потому что привелось встретить многих интересных и замечательных людей: духовенство, верующих самых разных конфессий. Страшных рассказов не было, но все-таки на протяжении этого времени было много такого, что запечатлелось в памяти, и, наверное, останется на всю жизнь. Начну издалека, потому что все, случившееся со мною, подготавливалось заранее.
Я окончил гимназию в 1943 году, и все время после этого был при церкви – и псаломщиком, и алтарником, и прислуживал за богослужениями. Фактически, был церковным работником. А 20 января 1944 меня призвали в немецкую армию, причем в эстонское отделение СС, и я обязан был явиться на этот призыв. Идти в немецкую армию, конечно же, не хотелось, но моих сверстников и соучеников по гимназии уже всех призвали. И вот большой такой длинный стол стоит, за ним сидят эстонские офицеры, а нас всех вызывают туда «в костюме Адама», и стою я перед ними в таком «костюме» и доказываю, что я – церковнослужитель. Конечно, все эти офицеры меня на смех подняли: такой мальчишка – священнослужитель! Но произошло чудо, потому что с правого конца стола сидел какой-то офицер, который вдруг сказал: «Даю Вам два часа, идите на Вышгород, где генерал наш главный, я вам бумажку к нему дам. Какую резолюцию напишет, так и будет». И я с дрожащим сердцем побежал на Вышгород. Там, в канцелярии, офицер какой-то взял мою бумажку и пошел куда-то. Вернулся он обратно минут через пять с резолюцией: «Вячеслав Якобс как духовное лицо мобилизации не подлежит». С этим я и вернулся.
Конечно, это чудо, какой же я священнослужитель, я – псаломщик, алтарник, прислуживаю, со свечкой хожу. Остался я при церкви. Но потом пришло новое распоряжение немецких властей, что все должны явиться на призыв, независимо от исключений, по которым были освобождены от армии. Я помедлил, не пошел сразу, а мое священноначалие решило отправить меня в Ригу, к Экзарху – Митрополиту Сергию, чтобы он меня спас от мобилизации. Митрополит принял меня хорошо и решил послать в Печерский монастырь. Все разрешения нужно было получать в Риге, даже свидетельство о том, что вшей нет, а тогда из Риги – в Печоры. Пока же меня поместили в Рижском монастыре, в нищенском доме. В этом доме я и жил некоторое время, пока документы получал. Хочется вспомнить некоторые моменты, которые остались в памяти.
В то трудное время питались там скудно – одни щи, постненькие такие, вот и все, что было. Хлеба не было, по пайкам получали. А вот как-то сзади какая-то монахиня кусок хлеба мне подложила, обернулся, а там уж никого нет. Когда, наконец, удалось выправить документы, меня отправили в Печоры.
В Печерском монастыре меня встретил наместник отец Павел (Горшков). Потом он был арестован. Он удивительно ласковым и приветливым человеком был, все, что мог, для меня постарался сделать и устроить. А я – еще мальчишка, которому все очень интересно. Вот собрались они во Псков – покупать лошадь. Отец Павел мне говорит: «Хочешь во Псков поехать?». Конечно же, так интересно во Псков поехать, все интересно! Но для этого нужно было получить разрешение. За всеми этими разрешениями меня же и посылали, потому что я немного немецким языком владел.
А в это время в Таллин переехал из Нарвы Владыка Павел. Меня начали разыскивать, потому что нужны были иподиаконы, за мной прислали, и я вернулся в Таллин. Лошадь покупать для монастыря поехали во Псков без меня.
Вскоре и Советская Армия пришла. В 1944 году меня вызвали мобилизовывать в Советскую Армию. Тут тоже посмотрели, что «поп такой молодой» – так своими русскими словами определили, но от службы в армии тоже освободили. Вот так! В 1945 году я женился, и меня рукоположили во диакона, потом – во священника, и отправили в Хаапсалу. В Хаапсалу я прослужил несколько лет, а потом мы с семьей переехали в Вологду, потому что жене моей, заболевшей после немецкой тюрьмы бронхиальной астмой, требовалась перемена климата.
Теперь хочется сказать о таких моментах своей жизни, которые я сейчас определяю как собственную наивность. Еще в Хаапсалу я почувствовал, что певчий один не то чтобы за мной следит, а тяготится тем, что его заставляют следить. Тогда я не придал этому значения, так как не чувствовал за собой никакой вины. Но у меня же были книги, изданные после 1917 года, в эстонское время, и в Эстонии, и заграницей: Бердяев там был, журналы эмигрантские соответствующие, то есть то, что считалось антисоветской литературой. А я, такая наивность, не обращал внимания. Певчий тот просто уехал из Хаапсалу в Таллинн, чтобы не связываться с «органами». Секретарем Епархиального Управления в то время был священник Александр Осипов, который потом отрекся от веры. Он мне рассказывал, что интересовались мною, просили характеристику, и он написал в характеристике, что я политически неграмотен. Для чего он этот сделал, я не знаю, но факт тот, что и тут интересовались, а я опять отнесся к этому с той самой наивностью.
В Вологде я развил довольно большую активность, стал ездить по деревням. Там было 800 приходов в свое время, а тогда из них только 18 действовало. Деревни были целые, где от 18-ти лет все были некрещеные. Запомнился такой случай. Как-то я в такой деревне всех покрестил, а потом смотрю, запыхавшийся паренек бежит: «Батюшка, я был в соседней деревне, а здесь всех окрестили, у меня 5 рублей есть, за пять рублей окрести!». Не взял я его 5 рублей и окрестил, конечно. Вот такие картины интересные из жизни. У нас в Вологодском Богородском соборе была одна старушка, Аннушка-алтарница. Она меня предостерегала: «Батюшка, смотрите! У нас один батюшка ходил по деревням, а потом его арестовали». Так что и предупреждения были. Вокруг меня организовывалась молодежь, они бывали и у нас в доме. Моя покойная супруга была глубоко верующим и интересным человеком, до замужества она принимала деятельное участие в Молодежном студенческом движении, писала иконы, была тонким музыкантом – играла на пианино, пела в церковном хоре. Все это привлекало в нашу семью разных верующих людей. Приходили врачи, медсестры, студентки музыкального училища, подолгу засиживались у нас. Были интересные разговоры и беседы на духовные темы, много пели и музицировали, где-то фотографировались. Потом эти фотографии попали в ЧК. Следователь мне показывал: «Ишь, в какой малинник забрался!». Оказывается, велась за нами постоянная слежка. Как-то пришел «мастер» под предлогом, что надо переключать «радиоточку» (тогда радиоприемники считались почти роскошью), а на следствии выяснилось, что тогда было установлено подслушивающее устройство! Незадолго до ареста все какие-то типы ходили около нашего дома.
Вот так пять с половиной лет прослужил я в Вологде. Меня должны были наградить к Пасхе наперсным крестом по представлению Владыки ГАВРИИЛА, но 27 февраля 1957 года меня арестовали.
У меня много книг было, надо было своевременно все перебрать и ликвидировать те, которые могут показаться подозрительными. А я, по наивности, все сохранил. Когда пришли с обыском, для них это было настоящее открытие. Каждую строчку старались определить как антисоветскую. Были вырезки из газет с иллюстрациями, со статьями духовного содержания, я их хранил, давал читать, если меня просили, а на обратной стороне могла быть какая-нибудь антисоветская статья без начала и конца. Ведь ничего существенного. Но все это мне приписали. Из книг, в основном, в моем деле фигурировали: Бердяев, потом «Былина о Микуле Буяновиче» и еще пару книг. Изъяли гораздо больше, но ничего потом не вернули. Должен сказать, что у меня каких-то обид ни на кого не было – ведь, давая читать что-то людям, я считал, что приношу духовную пользу, и меньше всего предполагал, что можно мои действия истолковать как антисоветские!
Начались допросы. Все это время я в одиночной камере сидел, но не голодал, питание было. Передачи передавали. Меня очень интересовало, как отнеслись к моему аресту прихожане. Осуждают или сочувствуют? По передачам, по тому, что передавали, я догадался, что посылают не только из дома, а и из других мест. Переписка с женой разрешалась. Когда ей разрешили свидание, я узнал, что по городу распространяются слухи о том, что «попа посадили, который в Причастие рак клал», она как-то слышала сама, когда в магазине в очереди стояла.
Был собран материал. Следователь как-то целый конверт вынул, в котором была масса семейных фотографий. Откуда он их взял? Например, я мальчиком с отцом сфотографирован. Отец мой был офицером царской армии, после революции попал в Эстонию, а в 1942 году его расстреляли. Но я только недавно об этом узнал, так как после его ареста не мог добиться о нем никаких сведений.
Следователь спрашивал: «А это кто? А кто это?». Значит, все эти годы материал тщательно собирался, только ждали момента, когда можно будет сфабриковать «дело». И, конечно, такой момент настал в хрущевское гонение. Надо было в разных местах захватить деятельное духовенство и припугнуть.
Потом вдруг как-то ко мне приходят в камеру и говорят: «Вот тут сосед в камере больной, у него сердце больное, надо, чтобы он был с кем-то вместе». Он оказался священником, который отсидел уже срок. И опять-таки я проявил наивность, надо было молчать. А наши разговоры то ли подслушивались, то ли передавались, и после этого изменился стиль допросов.
Без конца вызывали разных свидетелей. Таскали на допросы всех близких к нам, всех, кто часто бывал у нас дома. «Малинник этот» – девушек верующих. У нас была одна на инвалидной коляске, с парализованными ногами, даже и ее привозили для допросов. А иногда устраивали и очную ставку. Некоторые глупые показания давали. Я не могу обвинять, что они хотели меня засадить или что-либо сделать. Но кто-то был напуган, а кто-то, наоборот, держался смело и независимо, и ничего с ними поделать не могли. Задавали провокационные вопросы. Была одна медсестра, я говорил ей: «Вы и за братом больным должны ухаживать, и на работу ходить, да еще и общественной работой занимаетесь! Выберите что-нибудь одно!». А она сказала, что я отговаривал ее от общественной деятельности! Мне устроили с нею и еще с одной девушкой очную ставку. Следователь старался всячески запугать их, так поставить вопрос, чтобы показания обернулись против меня. Говорят мне: «У вас есть вопросы к свидетелю?». И я спросил: «Разве я вас антисоветски настраивал?». Она так горячо ответила: «Да что Вы, нет, конечно, никогда!». Следователь и прокурор, которые тоже там был, головы опустили, замолчали: «Ну что ж, придется и это записать».
Предъявлялись мне, главным образом, два обвинения: то, что не был в немецкой армии, а раз не был, значит, специально вел какую-то работу. Это было основное. Все и вертелось вокруг этого. Книги я, действительно, давал читать. Бердяева дал одному священнику, который учился в Ленинградской семинарии заочно. Он показал книгу профессору, который был известен как «стукач» – оттуда это и пошло. А второе – разрешение на поездку во Псков покупать лошадь для Печерского монастыря, которое им попалось. «Вы не за лошадью ехали, а со специальным заданием!» Крутили с этой бумажкой, наверно, почти недели три. Не вызывали на допросы, следователь ездил во Псков и в Ригу. А когда суд был, то обвинял меня прокурор области, и он кричал: «Надо ему 25 лет дать, у него руки в крови, но нам не удалось доказать этого и всего прочего». Ничего такого, конечно, и нельзя было доказать, чтобы приписать измену родине. Обвинение было предъявлено по статье 58.10: «Хранение и распространение антисоветской литературы и клевета на советскую действительность», причем по второй части. Во второй части 25 лет можно было дать... Суд рассмотрел дело, а в нем было нарушено два пункта, некоторые вопросы адвокат вообще не затронула, так как считала, что достаточно моих показаний, чтобы их не включили в дело, а их все-таки включили. Но то, что она опровергла, уже не смогли включить в обвинение. В общем, суд переквалифицировал обвинение со второй части на первую, и дали мне десять лет лишения свободы. Возили на суд в «воронке», в отдельном бункере, где можно было только сидеть, а если охрана прислонялась к стенке, то дышать становилось трудно. После объявления приговора на меня надели наручники, хотя и не положено было – я же не уголовник какой-то опасный! Адвокат предположила, что для того, чтоб не смог людей благословлять! Народу на суд пришло много, но в зал пускали только свидетелей.
Следствие шло почти четыре месяца – в феврале меня арестовали, а в мае осудили.
Посадили меня в «столыпин», вагон такой. Раньше, когда шли в церковь через железнодорожный мост, «столыпин» этот был нам виден, оказывается, без заключенных. А «столыпин» – это гуманное решение Столыпина – не пешком гонять заключенных, а везти по железной дороге. Такой как будто бы обыкновенный купированный вагон, но на той части, что выходит в коридор, решетка, которую закрывали на ключ, а за нею были заключенные. Причем сажали так: внизу два места, наверху два места, но там перекидывалось такое перекрытие, так что еще два места получалось наверху, т.е. уже шесть, а на самых верхних полках еще два, таким образом, в одном купе помещали по восемь человек. Когда меня отправили по этапу, я впервые встретился с «зэками», т.е. заключенными. И вот интересно первое впечатление от общения с этими людьми, преступниками. Конечно, вопросы: кто ты такой, да за что тебя, да третье-десятое. Да, «поп». Но ни одного слова насмешки, дерзости... «Сколько лет – десять? – не будешь столько сидеть!». Простой «зэк» хотел утешить. Настоящие преступники, а что-то хорошее хотели сказать. Такое было человечное отношение.
В «столыпине» я сначала был один, потом в Ярославле подсадили еще двоих, которые по 58-й шли, «политические». Такие они озлобленные были, наговорили начальству что-то такое, и их посадили. Больше с ними я не общался. Приехали в Мордовию. А в Мордовии первые лагеря еще при Ленине были построены, центром был Саров, а кругом были все «лагпункты». В мое время уже многих «лагпунктов» не было. Когда привезли в лагерь, то разделили на две группы: желающих и не желающих работать. Были такие, которые говорили: «На чекистов мы работать не будем, пусть они кормят».
Что представлял собой лагерь? – международная компания. Кого там только не было! Украинцев много, «бендеровцев», воевавших на западе против советской власти. Латыши, литовцы, татары, калмыки... Эстонцы, «лесные братья» – «метсавеннад». Один был молодой эстонец, которому по всем пяти пунктам по 25 лет дали. Жил он в лесу, там избушка была, с ним и девушка жила, они кроликов разводили. Он даже иногда выходил на рынок, переодеваясь женщиной. Я все шутил: «Тебе сто двадцать пять лет лагеря».
Но что еще интересно, конечно, общий язык был русский, но эстонцы пробыли в лагере 10 лет и не научились русскому, как у нас сейчас здесь русские эстонскому языку не могут научиться. Меня постоянно брали переводчиком. Потом один эстонец должен был начальству что-то сказать, я его учил, учил, и научил. Потом попросил повторить. Он повторил точно, все скопировал с буквами «л» и «р», и тогда я понял, как произношу эти буквы.
Молодежь тоже была, молодежь русская, все студенты, в основном – «язычники», т.е. те, кого посадили за болтовню антисоветскую. С одним я был и до сих пор остался в добрых очень отношениях. Это был Никита Кривошеин, племянник Владыки ВАСИЛИЯ (Кривошеина). Они репатриировались из Парижа в Россию после войны. Сначала отца посадили, потом и его, после освобождения из заключения Никите в конце концов было предложено навсегда уехать из России, и он вернулся в Париж. Мы изредка переписывались, а когда Никита приезжал из Парижа, встречались как старые друзья.
Было в лагерях разное духовенство, священники. Конечно, в то время в лагерях не было такого высокого уровня, как когда-то на Соловках, где сидели епископы, богословы, ученые, цвет интеллигенции. Здесь уровень был пониже и среди недуховных, и среди духовных. Епископов не было, один только униатский митрополит Иосиф Слипый. Он уже второй срок отбывал. Когда его привезли, все униатские священники встречали его прямо у ворот, как архиерейская встреча. Когда он вошел, ему руки целовали. Но он недолго был – его на какого-то советского шпиона обменяли, и он попал в Ватикан. Я с ним мало общался, но Слипый производил впечатление гордого и надменного человека.
Первый православный священник, с которым я встретился, был отец Алексий Яновицкий, украинец, у него настроения были немножко националистические, по-видимому, что-то такое сказал, за это и посадили. Работал он в посылочной. Фамилии запомнились не все, но по именам всех поминаю. Все они записаны в моем синодике. Теперь уже все умерли: отец Иоанн Татарчук, отец Анатолий Корзун, иеромонах Иоанн Чабане, молдаванин. Отец Иоанн такой простой, без образования, очень милый, добрый человек. У него была покрыта его постель такой материей, как на облачение. Я сказал это, а он тут же говорит: «Хочешь, я тебе ее отдам?». Сразу такая реакция добрая. Так вот его иногда компания иеговистов окружала, и они его текстами заученными... Он подумает: «Вот там сказано так, а там сказано так». Все их доводы от его слов прямо как горох об стенку: «Да что с ним говорить, он знает удивительно...»
Еще был один молдаванин, тоже отец Иоанн; отец Сергий, из послушников саровских, такой немножко грубоватый, отец Захария – восьмидесяти лет, иеромонах Ириней из Закарпатья... С ним было очень трудно изъясняться, так как он знал только свое закарпатское наречие, он работал, зато, самозабвенно. Никита, интеллигент, который был его напарником, никак не успевал за ним. Отец Михаил Гапоник (ему тогда исполнилось 60 лет) – замечательный человек. Богослужение он любил и знал, как никто другой. Он нам рассказывал: «На Пасху заутреню отслужу, не могу сразу разговляться, иду в лес и там один гуляю и пасхальное богослужение пропеваю все сначала». Когда приближается какой-нибудь праздник двунадесятый, он садится и стихиры на «Господи воззвах» напишет по памяти, по два-три тропаря из канона от каждой песни, стихиры «на хвалитех». Соберемся мы в беседке и правим службу, поем тихонько. Такое настроение было особенное. Пасху справляли дважды: богослужение совершить не удалось, так как кто-то донес, и двух священников отправили в карцер, где они все равно пропели Пасхальную заутреню. Но все верующие собрались в столовой за праздничным столом, который я благословил. Вскоре нас разогнали, а компот взяли на экспертизу – не с алкоголем ли?! На другой год собрались за пасхальным столом в нашей жилой секции, но тоже разогнали нас, а мне велели полы мыть. Полы вымыли всей бригадой! Униаты-миряне приходили ко мне освящать на Пасху куличи и крашеные яйца. Я спрашивал, почему не к своим, униатским священникам, а они отвечали: «Это не имеет значения, нам нет дела до Папы Римского».
Были еще и другие православные, не понимающие нас, «сергиан», – «истинно православные» и т.д. Один юродивый был, передвигался не на ногах, а на коленях. Правим как-то мы богослужение, все в беседку собрались. Вдруг этот юродивый пришел, да как закричит «тили-тили-тили-бом, тили-бом, тили-бом, бом, бом, бом, бом». Трезвон устроил! Отец Сергий рассердился: «Ты что делаешь?!». За шиворот его и выставил. Некрасиво получилось. Это видели сектанты-пятидесятники, но они сказали: «Среди нас тоже всякие бывают». Так что не осудили.
Еще такой отец Феодосий, простец, старец, без образования, но молитвенник удивительный. Проводились у нас политзанятия, на которые обязаны все ходить. Иеговисты старались от этих уйти занятий: работу другую сделать и еще чего-нибудь придумывали, и их за это здорово гоняли. А отец Феодосий придет, уткнется в свою бороду и Иисусову молитву творит. Не нарушил режима, и доброе дело сделал. Он не раз подавал жалобы и прошения об освобождении. Ходатайство напишет, и какое-нибудь стихотворение приложит – такой простец. Мы смеялись, зачем же стихотворение-то!
В последнем лагере, где я был, собрали всех, кто как-то связан с верой, особенно много иеговистов, но и пятидесятники были, и униаты, католики.
Униаты и католики служили Литургии – Мессы. У них были крестик с мощами, на котором и совершалось Таинство Евхаристии. Рядом с моей койкой была койка униатского священника. Они платочек разложат, поставят чашечку, в нее из изюма выжмут сок, кусочек булки вырежут... Мы так не делали. Мне жена по благословению нашего духовника – отца Валерия Поведского – привозила Святые Дары. Как пронести? Как сделать, чтобы не попало в руки чекистов: все ведь проверяли. Но придумали: в целлофановом мешочке – сухари, а там, в середине, еще маленький целлофановый мешочек, в котором Святые Дары. Если проверяют, можно сказать, что сухари. Мы причащались индивидуально. В каптерке соберемся, «актив», там и совершали богослужение.
А как-то иду вечером, слышу – наше всенощное бдение, смотрю – сидят три старичка и всю всенощную поют, и так пели, что на душе стало хорошо, светло. Но старички были из тех, кто нас не поминают.
Один из них многое рассказывал, общались мы всегда очень хорошо. А как-то раз затеяли иеговисты с ним спор такой, что вся секция затихла. Он одного молодого иеговиста начистую разбил. У него борода была такая красивая, окладистая. Но однажды не пришел он на какой-то праздник, и его решили наказать: взяли и осторожно сбрили его роскошную бороду, потом сложили между двумя картонками и отправили в театр. Он вернулся такой жалкий, а такой солидный был с бородой. А один из них на работу не пошел, его спрашивают: «Почему на работу не пришел?». – «Сегодня сорок мучеников», – «Ну, иди в карцер – будет 41-й мученик».
Как-то по всему лагерю стали раздаваться звуки разных музыкальных инструментов, что-то разучивалось, и в один прекрасный день зазвучало пение псалмов в сопровождении большого оркестра, который организовали иеговисты. Но их разогнали надзиратели.
Один иезуит был, я с ним общался. Интересно было поговорить на разные духовные темы. Он никогда не задевал нас, православных. Униаты, они – с подковыркой в националистическом духе. А эти – нет. А один католический ксендз, который уже второй срок отбывал, как-то собрал нас, православных священников, и рассказал такую историю. Когда он отсиживал первый срок, то работал санитаром в госпитале. Принесли какого-то больного обмороженного, определили, что это не заключенный и нужно оказать ему помощь. Наутро он пришел в себя и, увидев католического священника, говорит, что должен ему кое-что рассказать. Однажды где-то он шел по грязнущей дороге, вдруг видит – что-то блестит, он нагнулся – икона Божией Матери. Сначала подумал: «Я же татарин, но все-таки хоть это и православная икона, не буду выбрасывать». Принес домой, почистил и положил, а ночью ему явилась Божия Матерь и сказала: «Я тебе этого никогда не забуду». Позже он несколько удивительных снов видел, в которых открывалось, что с ним произойдет. Один сон – картина лагеря: четырехугольник – зона, забор высокий, проволока колючая, вышки... И голос: «Когда там будешь, позови Никифора Никифоровича». Когда его арестовали, и он попал в лагерь, то вспомнил тот сон и думает: «Где же мне этого Никифора Никифоровича найти, увидеть его там». А в лагере утром всех выгоняли из бараков на площадку и пересчитывали. Это иногда бывало очень мучительно, обсчитаются, еще раз перекличка, надолго затягивалось. Поднялся он по ступенькам на крылечко, которое там было, и крикнул: «Никифор Никифорович!». А тот и подошел – он оказался православным священником и все время этого татарина опекал. В больницу он попал после освобождения из лагеря, но о том, что это с ним произойдет, и что он должен все рассказать католическому священнику, ему тоже было откровение во сне. Вот какие бывают случаи.
Был среди нас один интеллигент, с высшим образованием, очень интересный человек, но неверующий. К священникам он относился с уважением, так что мы с ним часто беседовали. Как-то он рассказал, что когда еще учился, устроили диспут на тему: «Был ли Христос?», и ему было поручено доказывать, что Христос был. Что он придумал: собрал работы Ленина, много литературы о нем и задал своему оппоненту вопрос: «На основании только этих материалов, не имея других исторических свидетельств, можно ли доказать, что Ленин, действительно существовал?» Так он победил в диспуте. Запомнился и другой его рассказ. Где-то в старинном храме решено было сделать овощехранилище. Для этого в подвале сняли целый слой земли, и оказалось, что там было древнее захоронение, масса костей, среди которых сохранился гроб с совершенно нетленными останками безвестного монаха, на котором даже одежда не истлела.
Мне приходилось встречаться с разными людьми. В лагере мы в основном стулья делали, шкафы, футляры для стенных и настольных часов. Я попал на очень легкую работу: обрезал верхушки стульев. Норма была рассчитана на работу вручную, а там поставили станки, потому я эту норму выполнял за час, и болтался по цеху, с одним поговорю, с другим. А в последнем лагере мы эти часы зачищали. Интересно то, что начальник цеха был пятидесятник, мастер – католик, а бригадир – я, православный. Вот такая компания была. Мы, в общем, жили мирно, не ссорились.
Католики удивительно организованы были. Миряне находились в соседних лагерях, а все духовенство было здесь – и католическое, и наше. Католики хотели окормлять всех своих. Они собрали футбольную команду, с которой шли на соревнования в соседний лагерь, а в промежутке окормляли своих пасомых. Вот так действовали!
Был один латыш, у него сухая рука была, зачищали мы эти стулья, и он тоже зачищал эти стулья, несмотря на то, как трудно ему с такой рукой было работать. Он хотел заработать больше зачетных дней, потому что жил только надеждой, что когда освободится, вернется и отомстит тем, кто посадил его. Однажды его нашли мертвым... Такие типы тоже были.
Там речка была, купались в ней. В одном бараке был заключенный такого веселого нрава, играет на баяне своем, гармони, поет... Посмотрел и говорит: «Ты, случайно, не священник? Я вам кое-что расскажу». (Головы нам брили, а бороду можно было носить, поэтому он и догадался.)
Он, оказывается, был приговорен к смерти, и что когда уже был в камере смертников, такое состояние ужасное, в такой прострации все ждут смерти, ну он тоже ждал смерти. Вызывают там по одному вправо или влево, в одну сторону расстрел, а в другую – помилование. Ночью во сне он увидел Христа. А когда его повели, заметил, что его и в другую сторону ведут, не на расстрел. Оказывается, там какое-то общее дело было, которое пересмотрели, и смертный приговор отменили. Но что интересно, я его спрашиваю: «Вы уверовали в Бога?» – «Нет!» Кого коснется, а кого и не коснется, несмотря на чудо.
Люди проявляли и самодеятельность. Земля была, устраивали огородики в рабочей зоне, души строили, потом придет начальство – все разрушит. Стоял домик отдельный, который почему-то назвали «китайской кухней», в нем – плита, на которой мы все могли себе сварить еду из тех продуктов, что получали в посылках. Посылок вначале я получал такое количество, какого ни у кого не было. Так что мог делиться с теми, у кого не было ничего. Бывало, на Рождество или на Пасху приходило сразу несколько. Причем, мне было всегда очень трудно ответить, когда спрашивали для проверки: «От кого вы ждете посылку?». Незнакомые верующие посылали. Узнавали, что священник в лагере, и собирали посылку. Мне приходилось договариваться с тем, кто выдавал посылки, чтобы подсказал, какая там фамилия. Таких я «благодетелями» назвал, переписывался потом. Переписка была не ограничена. Мне приходило много писем, не было дня без писем. Бывало, по 10 писем в день, все мои бывшие прихожане писали.
Потом начались пересмотры дел, и очень многим снимали часть срока, кое-кому по 25 лет, оставляли по 10, по 15, но зависело от того, кто как себя держал, кто кается, кто не кается. У меня напарник был. Когда его вызвали на пересмотр, он говорит: «Как я могу каяться, если никого не убивал. Не могу сказать, что я – убийца». «Ах, не убил, не каешься – 25 лет остается!» При мне его жена на свидание приезжала, он ей говорит: «Выходи замуж, ну что ты меня будешь ждать». Один латыш-офицер пошел на пересмотр, я не знаю, что он говорил, но вернулся он, и ничего ему не сняли. Калмык у нас был по имени Мухта, его все Мишей называли. Он сидел за то, что остался конюхом, когда пришли немцы. В лагере он и еще один калмык все просились: «Назначьте нас на работу к лошадям». Они так привыкли. Мухта очень скромный был, безответный. Вызвали и его на пересмотр дела. Когда он у немцев работал конюхом, эта часть немецкая какой-то террор в России учинила, за ней числились убийства, расправы, а Мухта ничего подобного не делал, никого не убивал, просто ухаживал за лошадьми, но в свое оправдание сказать ничего не смог, такой безропотный. И оставили ему все 25 лет.
В конце концов, жена моя нашла хорошего адвоката, который все-таки добился пересмотра дела, и мне сократили 10 лет на 5 лет. Я 3,5 года отсидел, и зачетов набралось на полтора года. Зачеты, это значит на каждый рабочий день вначале дополнительно зачитывался еще один день, потом стали сокращать на полдня, на четверть. В общей сложности у меня набралось на полтора года этих зачетов, и можно было освободиться. Когда у меня уже пять лет набралось, меня представили на освобождение, а тут распоряжение – расконвоировать.
А «бесконвойка» – это отдельный барак, и маленький забор такой. Мы выходить могли спокойно из зоны. В лес ходить, гулять. Лес красивый такой, дубы, березы, ивы, смешанный лес. Саровские леса... Такая красота! Заставили меня работать на лошади, и лошадку дали по имени Смирный. Я намаялся с нею. Она не идет, а еле-еле переставляет ноги. Все на лошадях меня перегоняют с телегами, а я тащусь где-то сзади. Тогда один подошел и говорит: «Ты не умеешь, сейчас он у тебя пойдет!» Подошел к этому Смирному и на ухо ему как следует, по-русски, выругался, и Смирный побежал. Понимает ненормативный русский!
Когда я на «бесконвойке» был, встречал местных жителей, которые мне начали рассказывать про Серафима Саровского.
Наконец был пересмотр моего дела, и еще целый ряд дел пересматривалось. Кого-то и не отпустили. А порядок досрочного освобождения был такой: в лагерь прибывала выездная сессия суда и рассматривала, можно ли отпустить условно досрочно. При этом она смотрела – не было ли нарушений и тому подобного. У меня прямых нарушений не было, но, скажем – в стенгазете статья, что попы собираются в беседке, и весь лагерь наполняют скучными мотивами и прочее. В статье перечислены фамилии, в том числе и моя. А рядом статья другая – о тех, кто перевыполняет нормы в 2-3 раза, а моя фамилия и там. Особенно в стенгазете отличался один священник – Максим Рулинский из Вильнюса, знаток церковного пения, регент. Он уже не первый срок отбывал и хотел освободиться. Едкие статьи писал против иеговистов, сектантов, стихотворения, в которых зло высмеивал их, но ни у кого он из-за этого не пользовался авторитетом. Мы его как-то стали убеждать, что некрасиво так, он разругался с нами и ушел. Больше мы не общались.
Меня присудили досрочно освободить. Но все-таки, под конец гадость сделали, потому что кого-то отпустили сразу, а меня еще месяц держали. Когда я вернулся в Эстонию, то попал в Нымме, прослужил там 30 лет. Вот такая история моего ареста и заключения.
В общем, не могу сказать, условия были нетяжелые. Через некоторое время судимость сняли. А потом реабилитировали.
По материалам беседы в Пюхтицком монастыре, 7 мая 2002 года.